Призраки Тверского, 25
future future
I
ИНСТИТУТ ИМЕНИ ТЕЗКИ
…Мела колючая поземка, обжигая щеки случайных прохожих, спешащих по Тверскому в этот поздний час.
Степа и Алексей соскочили с подножки трамвая, весело катившегося по Тверскому и улице Герцена к Центральном Дому Литераторов, тому самому, куда нынче трамвайчик уже не ходит, и даже рельсов от этого маршрута не осталось.
В те годы на Поварскую (ныне – Воровского), в ЦДЛ, ездили шумные компании пролетарских писателей – кто «зайцем», а кто – честно уплатив кондуктору.
На дворе был суровый декабрь 1933 года.
Вынырнув из белой клубящейся круговерти снежинок, Степа с Алексеем ринулись к светящимся окнам ЦДЛ, с трудом распахнув тяжелую дверь и сдав пропахшие морозом пальтишки в гардероб, чтобы успеть в Дубовый зал клуба писателей до начала собрания.
Степа, публиковавший едкие фельетоны в небольшой газете «Рабочий листок», где-то прослышал о том, что в Москве организуется то ли школа, то ли университет для пишущей братии из числа рабоче-крестьянской молодежи.
Он и уговорил Алексея, пару раз приносившего в газету свои рассказы, «записаться» на новые «курсы» - авось будут давать паек или печатать в настоящем «толстом» журнале…
Алешку паек не интересовал. Он не писал фельетонов или статеек в газету. За всю свою бытность он и написал всего-навсего несколько рассказов, да и то малопонятных для Степки и других авторов, печатающихся в «Листке».
Главный редактор «Листка», Федор Кузмич, откомандированный с механического завода поднимать культуру в рабочей среде, долго читал рассказ Алексея, а потом спросил, насупив брови: «О чем это?!»
Алексей задумался и неуверенно ответил: «О смысле жизни».
Рассказ не напечатали.
Однако писать Алешка не перестал, и даже подружился со Степкой, острым на язык, но весьма дружелюбным малым.
«Записываться» куда-либо Алеша вовсе не собирался. Ему было просто интересно. А посмотреть этим вечером в Дубовом зале было на что: в президиуме сидели сплошь солидные убеленные сединой писатели и ученые мужи.
Речь шла о каком-то постановлении ЦК, которое предписывало создать в Москве Литературный Институт, и назвать его именем Максима Горького – в честь юбилея и больших заслуг пролетарского писателя.
Алеша о Горьком слышал, кое-что читал и даже ходил к дому, в котором жил писатель, чтобы хоть краем глаза взглянуть на «буревестника революции», благо дом, в котором жил Горький, находился рядом, в десяти минутах ходьбы от Тверского.
Один раз ему повезло, и он столкнулся с Алексеем Максимовичем, выходившим из парадного, чтобы сесть в машину…
…Заинтересовавшись происходящим, Алешка взял анкету, которую раздавали всем желающим в зале. Степка возбужденно зашептал, что «записаться» могут поголовно все, даже без документов, подтверждающих среднее образование (а оного у Степана, как подозревал Алеша, могло и не быть – судя по вопиющим ошибкам в его фельетонах).
Кто-то в Президиуме сообщил, что вступительных экзаменов не будет: заполнил анкету, приложив к ней хоть какое-то свое произведение – и считай, что принят!
Подобный демократизм, как показалось Алеше, имел место из-за скромного количества желающих вступить в новый институт: на собрание пришло не более пятидесяти потенциальных студентов.
Среди них были самоучки, подвизающиеся в различных газетах и журналах наподобие Степки, несколько «сознательных» товарищей в косоворотках, что-то непрерывно записывающих в тетради, несколько буржуазного вида девиц, явно пишущих сентиментальные стихи о любви, пара красноармейцев, а также какие-то малопонятные неопрятные личности, именующие себя представителями модного литературного течения.
Вся эта разношерстная публика старательно заполняла анкеты.
В конце собрания на трибуну вышел очередной благообразный преподаватель – Гавриил Федосеев, который объявил, что занятия в ВРЛУ (так сокращенно назывался первый год своего существования новоиспеченный Вечерний Рабочий Литературный Университет) будут проходить по Тверскому бульвару, 25, в здании Литфонда.
- Отлично! – зашептал, радостно потирая руки, Степка – Я там бывал, это бывший особняк какого-то буржуя, кажется, Герцена. Но это не важно – главное, на втором этаже размещается редакция журнала «Звезда», а в подвале – отличный писательский ресторан, куда нас будут пускать без всяких проволочек. Заполняй!
Поразившись, откуда у нищего литератора Степки деньги на ресторан, Алеша принялся заполнять анкету.
Вот так он неожиданно стал студентом нового Литературного Института имени своего знаменитого тезки, и одновременно сделал шаг навстречу удивительным событиям, которые изменили всю его жизнь.
II
ДОМ ГЕРЦЕНА
Первые занятия в новом институте были немного странными. Никто толком не знал – с чего начинать и как готовить будущих писателей? Создавались творческие семинары, которыми должны были руководить маститые писатели, и одновременно начали читать лекции по предметам, которые, предположительно, должны были способствовать расцвету молодых дарований.
Только спустя годы Лешка и его однокашники поймут, с какими уникальными преподавателями им посчастливилось общаться в «Доме Герцена», так именовали в народе старинный особнячок на Тверском бульваре.
Каждый раз, подойдя к чугунной витой решетке, за которой притаился крохотный сад и старинное здание Института, Алешка ощущал странный душевный трепет…
В группе, кроме рыжего веснушчатого Степки и всегда задумчивого, спокойного Алексея, занимались еще около десятка студентов – пишущий патриотические стихи Василий, эрудит и насмешник Семен, мечтательная Зойка, неразлучные подруги Нелка и Сима, модернист Афанасий, и другие колоритные личности.
Писали каждый по-своему: стихи Василия были понятны всем от «а» до «я», но почему-то особого энтузиазма не вызывали, хотя все было правильно и идеологически «било без промаха». Однако после прочтения воцарялась мертвая тишина, и сказать было вроде бы нечего.
Семен больше критиковал, чем писал, был остроумен, начитан и со временем попал на отделение критики.
Нелка и Сима (их почему-то называли «синельскими близнецами») сочиняли душещипательные стихи, и Алешке казалось, что в будущем они выйдут замуж за ответственных работников, нарожают детей и забудут, что такое теория стихосложения.
То, что писал лохматый, нечесаный Афанасий, не поддавалось никакому анализу, было похоже на словесный бред, абракадабру, но было забавно.
Что касается Зойки, то таких, как она, в Институте было немного. При упоминании ее имени, маститые писатели и учителя принимали многозначительный вид, молча переглядывались и ставили «отлично», даже если Зойка знала на «троечку».
А когда она начинала читать свои стихи тихим детским голосом, воцарялась такая тишина, что казалось – пролетел ангел.
Это было нечто совсем другое, чем молчание после стихов Василия.
Жизнь в Доме Герцена постепенно налаживалась. Днем студенты работали – Степка в обувной мастерской, Василий – на фабрике, Нелка и Сима – машинистками в учреждении, Семен – корректором в газете, Афанасий рисовал картины и вел богемный образ жизни. Где работала и чем жила Зойка, никто не знал.
Алешка временно не работал, а держаться на плаву ему позволяла квартира, которая досталась в наследство от дяди.
В то тяжелое время лишняя жилплощадь была непозволительной роскошью, но, тем не менее, эта квартира каким-то непостижимым образом выпала из поля зрения домкома и приносила ощутимый доход – Алешка держал квартирантов.
Дядя, так и не дождавшийся в России спокойной и сытой жизни, умудрился оформить творческую командировку за рубеж под предлогом написания книги по искусству XVII века. Естественно, обратно он не вернулся.
Алешка уезжать не захотел: он искал смысл жизни, и события в советской Москве казались ему захватывающими.
По вечерам студенты учились. На творческих семинарах кипели такие баталии, что Дом Герцена ходил ходуном. Лекции порою прогуливали, но это сходило студентам с рук: преподаватели понимали, что имеют дело с безалаберными, но талантливыми личностями.
Иногда студенты прорывались в писательский ресторан, располагавшийся в подвале Института. Денег катастрофически не хватало, поэтому заказывали всего одно блюдо и больше налегали на хлеб, однако посмотреть на писательскую жизнь было заманчиво.
Степка с Алексеем тоже пару раз ходили в это богоугодное заведение МАССОЛИТа, заказывали знаменитые расстегайчики, ухлопав половину квартирной платы Алешкиных постояльцев, и жадно глазели на шумную творческую публику.
Писатели громко дискутировали, между столиками вился густой папиросный дым, а в дверях ресторана то и дело возникала фигура очередного знаменитого труженика пера, встреченная дружным ревом его не менее именитых собратьев.
Студенты испугано сжимали вспотевшими ладонями ножи и вилки, теша себя сладкой мыслью о том, что когда-нибудь тоже станут такими…
Все шло своим чередом, пока однажды в одной из аудиторий новоиспеченного института не появился новый преподаватель.
Внешний вид незнакомого педагога разительно отличался от привычной внешности Литинститутских учителей: в то суровое время все одевались опрятно, но без особых изысков.
Незнакомец был обут в дорогие остроносые штиблеты крокодиловой кожи, очевидно, из валютного магазина. На нем красовался безукоризненный костюм из блестящей дорогой ткани с отутюженными летящими стрелками на брюках.
Правда, под костюмом скрывалась не белая рубаха с галстуком, как у большинства преподавателей, а какая-то странная черная рубашка без воротника, вышитая золотом и расстегнутая на шее, откуда выглядывала витая золотая цепь. Что было на этой цепи с чернением - никто не видел.
Волосы нового учителя были черными с проседью, длинными и вьющимися, стянутыми сзади в узел, а на мизинце поблескивал массивный старинный перстень.
На вид незнакомцу было около сорока, он был очень худой, смуглый, с горящими черными глазами, а в руках вместо папки или портфеля держал четки…
III
УРОК АНТИЧНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Появившийся в разгар учебного семестра странный преподаватель, смерил всех насмешливым взглядом и удалился в недра учительской.
По Институту поползли слухи, что он будет читать спецкурс по античной литературе, для чего, собственно, и приглашен НарОбразом из самих Афин.
Учитель-иностранец моментально стал объектом пристального внимания всего курса и особенно его женской половины, которая тут же начала с ожесточением пудрить носы и пялиться в зеркало у входа.
Однако, читать какие-либо лекции иностранец не спешил. Он неожиданно появлялся то тут, то там, присматривался, заглядывал на чужие занятия, а потом надолго исчезал в недрах загадочного ресторана.
И когда надежда изучить мифы древней Греции была уже почти потеряна, и студенты пришли к выводу, что иностранец – замаскированный инспектор Управления Образования, в коридоре возле учительской вывесили расписание занятий по античной литературе. Это было во вторник, а вечером в среду, на первом занятии по экзотическому предмету, был полный аншлаг – пришли даже заядлые прогульщики лекций.
Иностранец вошел, поскрипывая крокодиловыми туфлями, сделал какой-то малопонятный приветственный жест скрещенными пальцами, и вальяжно уселся за столом.
В аудитории воцарилась тишина.
Медленно обведя всех каким-то затуманенным взглядом, новый учитель, наконец, спросил: «Неужели вы думаете, что научиться писать – возможно?!»
Этот, в общем-то, невинный вопрос почему-то вызвал оторопь.
Во-первых, незнакомец, действительно, говорил со странным акцентом, во-вторых, вопрос прозвучал явно издевательски.
Довольный произведенным эффектом, иностранец ткнул пальцем в сторону Степки:
- И как же вы, молодой человек, собираетесь учиться писать?
Степка вскочил с места и начал что-то невнятно бормотать, причем, до собравшихся долетали только какие-то отдельные слова, например, «дактиль» и «анапест».
Сами не зная почему, студенты начали смеяться, особенно девушки, будто он сказал что-то непристойное, а Степка в отчаянии махнул рукой и рухнул на место.
- Понятно – произнес, довольно улыбаясь учитель – Значит, вы напрочь отрицаете то, что называется «искрой божьей»?! Научился, и кропай стихи, романы и все остальное? А как же голос свыше? Тот, что диктует вам , когда ваша рука послушно, сама собой записывает то, что вы сами при всем желании придумать бы не смогли?!
Студенты изумленно молчали.
- Ну хорошо, начнем с отличников – проговорил иностранец, заглядывая в классный журнал – Кто тут у нас особенно отличился? Кажется, Вы?
Не успев удивиться, каким образом учителю удалось идентифицировать его личность по записи в журнале, Василий встал и начал по привычке приглаживать пятерней свои и без того зализанные волосы. Глаза его с подозрением буравили нового учителя, он напрягся и приготовился дать иностранцу достойный отпор.
- Прочитайте нам что-нибудь свое! – между тем предложил преподаватель.
Непонятно, какое это имело отношение к античной литературе, но никому в аудитории не показалось странным такое течение занятий.
Василий поправил свой френч, пошитый по сталинскому образцу, и начал читать самое «забойное» стихотворение, в котором мелькали и полная победа мирового пролетариата, и залпы «Авроры», и вождь бессмертной революции…
Студенты уже привыкли к его стилю, кое-кто завистливо косился, кое-кто иронично улыбался, что касается нового преподавателя, то на его лице промелькнула целая гамма чувств – от бесхитростного удивления до безграничного изумления.
Закончив читать, Василий замер, ожидая похвалы. Он уже победоносно оглядел аудиторию, однако вместо ожидаемых дифирамбов, иностранец спросил, пытливо заглядывая ему в глаза: «Вы, действительно, в это верите, или пишете для каких-то выгод?»
Этот совершенно искренний вопрос прозвучал, как выстрел.
Лицо Василия сморщилось, как у обиженного ребенка, казалось, он вот-вот расплачется…
- Понятно. Значит, верите – констатировал с грустью иностранец – Что ж, дадим еще один шанс этому Институту! – и он указал рукой в дальний угол аудитории, где сидела товарищ Зойка, глядя на происходящее большими испуганными глазами.
- Порадуйте хоть Вы нас чем-нибудь, желательно таким, что на первый взгляд не поддается анализу, но пронзает, как лезвие ножа!
Не очень понимая, что от нее хотят, Зойка начала читать. У нее предательски дрожали руки, голос звучал еле слышно, но, несмотря на это, каждое ее слово падало в тишину, как первые капли дождя, потому что все мгновенно замолчали, даже насмешник Семен и покрасневший от обиды Василий.
Лицо преподавателя понемногу прояснялось, он откинулся на спинку стула и с наслаждением впитывал каждую строчку Зойкиных стихов. Когда она кончила читать, их глаза встретились, и он с каким-то особым сочувствием и теплотой махнул ей рукой, чтобы садилась.
- Да будет мир этому дому! – торжественно сказал иностранец, обведя взглядом аудиторию – Талант приходит в этот мир, чтобы страдать, у него свой собственный крест. Но что мы все о стихах и о стихах? Давайте поговорим о прозе. Вы, кажется, пишете в этом жанре? – и он посмотрел в сторону Алексея – Довольны ли Вы своими рассказами?
Алешка встал и совершенно неожиданно для самого себя ответил: «Нет, не доволен».
- По крайней мере, честно – одобрительно кивнул учитель – Тогда зачем Вы пишете?
- Я ищу и не нахожу смысл в том, что происходит вокруг меня. Пытаюсь понять – сбивчиво попытался объяснить Алексей, при этом слова сами собой слетали с его губ.
- Любопытно – пробормотал про себя иностранец – Интересный случай, нужно будет этим заняться – А знаете что: рассказы, действительно, не Ваше предназначение. Вас ожидает кое-что иное – он задумчиво посмотрел на Алексея, махнул рукой и тот сел на место под любопытные и насмешливые взгляды сокурсников.
- Не кажется ли вам, что пора заняться античной литературой? – спросил новый
преподаватель.
В аудитории внезапно погас свет, что само по себе было вполне обычно в те суровые годы. Электричество часто отключали – то ли из экономии, то ли по вине разрушенных электросетей.
Кто-то из студентов по привычке бросился к гардеробщице и принес несколько свечей, которые при всем желании не могли осветить большую сумеречную аудиторию.
Но это происшествие не обескуражило учителя, казалось, он был даже доволен.
- Куда бы нам сегодня отправиться? – весело спросил он – А знаете, давно я не был в оливковой роще…
То, что далее происходило в аудитории, много раз описывалось в объяснительных записках первокурсников. В частности, Василий на семи листах подробно описал, как он, практически голый, в сандалиях и какой-то тунике, шел по оливковой роще, шелестящей острыми серебряными листьями. И это в феврале месяце, хотя жара была нестерпимая!
Из объяснительной Семена следовало, что он пил неслыханно вкусное вино в компании античного поэта – то ли Гомера, то ли иного древнего классика. Афанасий же в безграмотной записке восторженно описывал соблазнительных муз, которые ублажали тучных пиитов в лавровых венках, в числе коих он по ошибке оказался…
Но это было несколько позже, после того, как студенты побывали у Орфея и Эвридики, познакомились с Одиссеем и постранствовали за Золотым руном…
А пока за окнами старинного Дома Герцена кружилась метель, занятия давно окончились и только в аудитории по античной литературе трепетно светились огоньки нескольких свечей.
Когда, наконец, на какой-то щитовой врубили свет, возбужденные студенты шумной ватагой ринулись из аудитории, совершенно не заметив, что иностранного учителя, как не бывало…
V
ТОВАРИЩ ЗОЙКА
После нашумевших занятий по античной литературе на Алексея посыпались странные события.
С утра он был свободен, поскольку до сих пор не удосужился устроиться на службу.
Но дома ему не сиделось, и он отправился за впечатлениями для новых рассказов, бросать которые не собирался, вопреки прогнозам иностранца.
Удивительно, но ему на каждом шагу попадались нищие с протянутой рукой, которым он и раньше подавал, даже если самому было туго. Удивляясь такому их наплыву, Алексей выворачивал карманы, извлекая последнюю мелочь.
Возле оживленного перекрестка к нему внезапно подошла интеллигентная девочка лет десяти со скрипочкой в руках и попросила перевести ее через улицу.
Она выглядела очень трогательно и ничем не напоминала сорванцов пролетарской эпохи, но Алешка очень спешил на встречу в ЦДЛ и посоветовал ребенку попросить кого-нибудь другого.
Пройдя несколько шагов, он пожалел о своем бездушии, оглянулся и увидел, что девочка переходит через улицу за руку с какой-то женщиной. Алешка мог поклясться, что минуту назад никакой женщины не было, а теперь эти двое удалялись от него, непостижимым образом минуя гудящие автомобили.
Изумленно проводив их взглядом, Алешка двинулся дальше.
В ЦДЛ его уже поджидал однокурсник Борька Гуров, тощий, вечно голодный отец целого выводка малышей. Завидев Алексея, Борька ринулся к нему с недоброй вестью: всю многодетную ораву (а Борькина благоверная была опять на сносях) выгоняли на улицу - хозяин квартиры, которую снимал бездомный журналист, собрался уезжать в более сытую губернию. Снять новое жилье в Москве, да еще с такой саранчой, было практически невозможно.
Прослышав каким-то образом о второй квартире Алексея, Борька жалобно спросил: не пустит ли он их к себе хотя бы на первое время?
Нет, чтобы с лету, глазом не моргнув, сказать, что квартира занята постоянными квартирантами, так нет же – Алексей, помедлив всего мгновенье, признался, что его квартиранты съехали на прошлой неделе и квартира стоит пустая.
- Тебя мне сам Бог послал! – радостно залепетал Гуров, а Алешка с ужасом подумал: что же я натворил? Квартира была вопросом жизни и смерти, источником пропитания. Он прекрасно понимал, что выселить Гурова с его ребятишками мал, мала меньше будет очень трудно, а ждать от него денег – еще бессмысленней. Было еще не поздно дать задний ход, придумать какую-то уважительную причину для отказа, но он смотрел в умоляющие глаза однокурсника и понимал, что не сможет этого сделать.
- Ладно, валяйте, заселяйтесь! – только и сказал он, протянув Борьке ключи.
Шагая по хрустящему снегу в Институт, Лешка пытался хоть как-то оправдать свое донкихотство:
- Не на улице же им ночевать – шептал он про себя - в крайнем случае, устроюсь на службу.
В Институте было только и разговоров, что о злополучной вчерашней лекции, но иностранный учитель как в воду канул. Из ректората то и дело вылетали возбужденные секретарши и периодически доносился рокочущий бас:
- А в НарОбраз звонили? Куда подевали бумаги на этого любителя мифологии?
Отсидев до конца занятий, Алешка так погрузился в мысли о странности этого мира и своей ничтожной роли в происходящем, что и не заметил, как остался один в опустевшей аудитории.
Выйдя в коридор, он обнаружил, что Институт пуст – преподаватели уже разошлись, редакция журнала «Звезда» закрылась, и только из подвального помещения, из недр ресторана еще доносились какие-то бравурные аккорды.
Шагая по коридору, Лешка услышал странные звуки: то ли скулил щенок, то ли плакал ребенок. В опустевшем полуосвещенном здании это звучало особенно зловеще.
Вздрогнув, Алешка все-таки пошел на звук, который доносился из бездонной аудитории русской литературы.
Не нащупав выключатель, он нашарил в кармане огарок свечи и попытался ее разжечь. Как назло, спички все время ломались. Наконец, запалив все-таки свечу, Лешка пошел с ней на шум плача – теперь уже было ясно, что плакал человек.
В конце аудитории на скамье, подтянув колени к подбородку, сидело то, что еще вчера задорно называлось «товарищ Зойка». Вместо косынки, повязанной на голове по моде того времени, из темноты торчали взлохмаченные волосы. Курносое нежное Зойкино лицо превратилось в какое-то месиво слез, опухших губ и слипшихся ресниц – и все это выражало такое отчаяние, что у Алешки оборвалось что-то внутри.
Ужаснувшись мысли, что кто-то станет свидетелем этого зрелища, Алешка поспешил затворить дверь и спросил дрогнувшим голосом: «Что случилось?!»
Но Зойка не отвечала. И только спустя час, после долгих безуспешных попыток вызвать ее на разговор, сидя на корточках возле нее и растирая ее оледеневшие пальцы, Алексей все-таки добрался до истины: умерла самая большая в Зойкиной жизни любовь. Мужчина, который снимал ей квартиру в Сокольниках, вернулся к жене, просто вычеркнув из своей биографии два года жизни и Зойку в придачу.
- Я не могу без него жить – просто сказала Зойка, и Алеша ей безоговорочно поверил: столько было отчаяния в ее огромных страдающих глазах.
Обидеть Зойку было все равно, что ударить котенка или ограбить старика – столько в ней было открытого и доверчивого.
Алешка попытался представить человека, сумевшего с хладнокровием хирурга ампутировать это чувство по живому - там, где все еще дышало и любило, но у него ничего не получилось…
В голове с сумасшедшей скоростью пронеслись все возможные последствия этой истории – общественное осуждение, сплетни, может быть, даже разговор на комсомольском собрании, ибо в те годы подобные вещи не поощрялись.
- Я знаю, что мне делать – охрипшим от слез голосом сказала Зойка и начала судорожно расстегивать сумочку. Алешка, как загипнотизированный, следил за ее трясущимися руками, извлекающими из редикюля какие-то носовые платки, конспекты и прочую ерунду. Наконец, с самого дна Зойка достала какой-то тяжелый сверток, обмотанный тряпицей. Развернув его, она с каким-то зловещим торжеством вытащила массивный револьвер.
- Вот, украла у отца – торжественно сообщила Зойка, по-детски шмыгнув носом.
Глядя на темное дуло револьвера, словно в глаза гремучей змеи, Лешка интуитивно понял, что он заряжен. Раздумывать было некогда.
Молитвенно сложив руки и осторожно подбирая слова, чтобы не спугнуть Зойку, Алеша заговорил, глядя на нее как можно убедительней: «Зоя, я давно хотел тебе сказать…понимаешь, я тебя люблю…очень сильно!»
Он продолжал говорить, выдумывая какие-то трогательные подробности своего неразделенного чувства и понимая, что у него мало шансов вытащить Зойку из той страшной пропасти, над которой она сейчас висит, зацепившись за один-единственный волосок. И этот волосок – он, Алешка, и от его убедительности зависит – останется ли жить в этом несовершенном мире товарищ Зойка и ее замечательные стихи…
И случилось чудо: Зойка вдруг обмякла, горько заплакала, но это были уже другие слезы – облегчения и прощения. Алешка так и не понял: поверила она ему или нет, но из ее рук выпал револьвер, глухо стукнув по парте, и Алешка торопливо завернул его назад, в тряпицу, а потом и сам заплакал, прислонившись к сгорбленным Зойкиным плечам.
VI
МОНСТРЫ
Алексей смутно помнил, как спустился в ресторан МАССОЛИТа, где уже шел дым коромыслом, и попросил администратора заказать такси – неслыханная роскошь для студентов того времени. Как купил в ресторане на остатки денег дышащие солнцем апельсины и еще какие-то вкусности для Зойки. Как, набросив ей на плечи пальто, вел ее по темным институтским коридорам и усаживал в такси, пытаясь не привлечь ничьего внимания.
Впрочем, один человек им все-таки встретился: когда они шли к выходу, из-за угла стремительно появилась странная фигура. Присмотревшись, Алешка понял, что это преподаватель античной литературы, только в этот раз он выглядел еще более необычно, чем накануне.
За спиной иностранца развевался старинный плащ, темные с проседью волосы были распущены по плечам, а глаза горели, как тлеющие угли.
Поравнявшись с Алешкой и Зойкой, иностранец бросил на них испытывающий взгляд и хрипло что-то сказал на неизвестном языке, сделав какой-то каббалистический жест.
Впрочем, Алешке было не до него. У него были свои хлопоты, своя жизнь, которая начала обретать неожиданный смысл и очертания.
Он смутно помнил, как они ехали по заснеженным улицам Москвы к нему на Кузнецкий, как он отпаивал Зойку чаем, а она никак не могла согреться, и уснула только тогда, когда он укутал ее в шерстяной плед. Сам он сидел на диванной подушке у ее ног, и как только делал попытки подняться и уйти, она беспокойно вздрагивала во сне.
В полночь во всем доме отключили свет. Увы, не один Институт грешил этим недостатком, в доме у Алешки тоже часто сидели при свечах.
Странно, но во всех квартирах была непроглядная темень, очевидно, все улеглись спать, и только Алешкина квартира освещалась каким-то ровным теплым свечением.
Не понимая источника этого света, Алешка обошел все комнаты и пришел к странному заключению, что свет исходит из того уголка квартиры, где спала Зойка.
Не заморачиваясь этим явлением, он в конце концов уснул от усталости – слишком много испытаний выпало на его долю в этот день.
Ночью к Алешкиному многоквартирному дому подъехала черная машина. Хлопнули дверцы и из автомобиля вышли трое в штатском, зевая и злобно сплевывая – им тоже хотелось спать.
Дом дыбился мертвым черным сталактитом, хотя в некоторых квартирах от скрежета тормозов проснулись жильцы, с ужасом наблюдая из-под опущенных занавесок на входящую в подъезд тройку - в те годы все слишком хорошо знали, что это означает.
Незнакомцы поднимались по лестнице, переругиваясь между собой.
Они остановились на лестничной клетке четвертого этажа, где было абсолютно темно.
- Ни хрена не видно – сказал кто-то из них, копаясь возле Лешкиной двери – Подсвети!
Но как на грех, ни зажигалки, ни спичек у незнакомцев не оказалось.
- Стучи – мрачно сказал второй – это его, гада, квартира!
Трое в штатском начали стучать, разбудив Алешку, в голове которого почему-то пронеслось все, в чем он был грешен на этой земле – постояльцы в незаконной квартире, дядюшка за границей и даже его собственные совершенно не крамольные рассказы.
И вдруг Лешку пронзила ужасная мысль: что будет с ними?! Он посмотрел на безмятежно спящую Зойку, вспомнил о Борьке с его выводком в своей квартире, которого тоже, несомненно, заметут…
Припав к двери, он напряженно вслушивался в происходящее на лестничной клетке.
В дверь опять настойчиво постучали.
У Лешки на мгновение мелькнула безумная мысль о Зойкином револьвере, который все еще оттягивал карман его тощего пальто, но он тут же ее напрочь отмел – не хотел брать грех на душу, да и Зойкиного отца, которому это оружие досталось с гражданской, могли невинно засудить.
Лешка вдруг проникся странной уверенностью, что все происходящее с ним и вокруг него подчиняется каким-то высшим законам, ни изменить, ни повлиять на которые не представлялось возможным.
Он стоял в прихожей, покрытый холодной испариной и молча ждал развязки.
А за дверью происходило следующее:
- Будем ломать? – мрачно сказал один из троих.
- Подожди, вроде откуда-то падает свет – возразил другой – Дай осмотреться!
Свет, пробивающийся из-под Алешкиной двери, становился все ярче и ярче – это из комнаты, где спала Зойка, наплывало, набирая силу, какое-то теплое сияние…
- Глянь, так это же шестнадцатая, а не девятнадцатая – удивленно проворчал старший из троих – нам этажом выше, просчитались…
- Всего делов-то – процедил сквозь зубы молодой – сколько их уже замели по ошибке, одним больше, одним меньше – никто и не вспомнит, сгинул, и нет его…
Спотыкаясь и поминая нечистую силу, трое в штатском начали подниматься по лестнице, а Алексей наконец-то отважился посмотреть в глазок.
То, что он увидел, навеки отпечаталось в его памяти: по ступенькам, в темноте, поднимались трое существ, ничем не напоминающих людей в кожаных пальто, виденных из окон многими жильцами. То, что поднималось в девятнадцатую квартиру, было ужасным – более внятно пояснить Лешка просто не мог.
Возможно, ему бы не удалось разглядеть этих мистических тварей, если бы не свечение из его квартиры, которое становилось менее ярким, чем дальше удалялись эти монстры, и, в конце концов, стало не ярче обыкновенного ночника.
Перекрестившись, Алексей почему-то вспомнил слова учителя античной литературы о том, что мир материальный имеет свою изнанку, увидеть которую может далеко не каждый…
В это время трое мужчин уже стучали в двери соседа этажом выше, Ильи Михайловича, о котором поговаривали, будто он выменял в голодные дни за хлеб и крупу удивительнейшую коллекцию картин.
Впрочем, может, это были всего лишь слухи, но после той ночи хозяин девятнадцатой квартиры больше не появлялся, и Лешке было его искренне жаль, как и всякую загубленную душу.
С наступлением рассвета странное свечение, исходившее от Зойки, постепенно исчезло и больше никогда не появлялось – в будущем Алексею еще представится возможность в этом убедиться.
Взошло солнце, и развеялись все ночные страхи.
Утром к Алешке примчался радостный Борька и поведал, что хозяин его квартиры передумал уезжать на юг.
- Никогда, брат, не забуду, спасибо тебе! – радостно трубил Борька, отдавая Лешкины ключи.
Алексей подпирал спиной дверь в комнату, где еще не проснулась Зойка, и теснил своего друга в кухню, откуда вкусно пахло дымящейся яичницей на плите.
После обеда он пошел в Институт, а Зойка появилась там только месяц спустя, когда понемногу начали заживать ее сердечные раны.
О событиях той ночи никто никогда так и не узнал.
Им еще предстояло провести вместе пять удивительных лет в старинном особнячке на Тверском бульваре.
Преподавателя античной литературы никто из них больше никогда не видел.
Расписание занятий по его предмету сняли с доски объявлений и среди студентов поползли слухи, что НарОбраз и не думал выписывать учителя из Греции – незнакомец оказался иностранным шпионом.
Как его звали, как он выглядел – этого спустя несколько дней никто не помнил. Все бумаги на странного преподавателя возмутительнейшим образом исчезли.
И только на коллективных фотографиях тех лет, которые будут опубликованы спустя десятилетия, то там, то тут промелькнет незнакомое лицо, которое так и назовут в перечне реальных фамилий: «неизвестный».
Наступит новый век, и вчерашние студенты будут вспоминать, как в Доме Герцена проходило самое последнее выступление Александра Блока, как здесь читали свои стихи Есенин и Маяковский, а в общежитии при Институте, которое сейчас уже не на Тверском, жили Пастернак и Мандельштам…
Литинститут обрастет тысячами легенд и воспитает множество блистательных талантов.
Но в то морозное, солнечное утро 1934-го никто не знал, что Семен сгинет в 1937-м в сталинских лагерях, что Василий уйдет в 1941-м на фронт от Никитских ворот вместе с другими студентами и выпускниками Института, а через два года заживо сгорит в танке, что Нелка и Сима будут спасать в блокадном Ленинграде своих и чужих детей – их так и найдут вдвоем, прозрачных от голода в пустой вымерзшей квартире.
В то необычное утро, никто не ведал, что Афанасий перестанет писать свои забавные стихи и станет одним из самых известных на Западе художников. Что Борька эмигрирует в Штаты и один из его отпрысков, кажется, самый младшенький, вырастет в знаменитого ученого и получит престижную премию. Что Степка станет одним из самых известных тележурналистов советского времени…
Зойка не бросит писать стихи. Когда она будет выходить на сцену огромных залов и стадионов, ей буду шептать вслед: «Та самая…», потому что это «не поддается анализу, но пронзает, как лезвие ножа».
Что касается Алексея, то у него, действительно было свое, особое предназначение.
Говорят, что когда в 30-х сносили церкви, он был одним из тех, кто выносил из пылающих храмов иконы. После войны Лешка стал одним из известных правозащитников, но главной его миссией всегда оставалась Зойка.
Иностранец оказался прав – Алеша бросил писать рассказы. Он обрел нечто большее – постиг движущие силы небесного и земного, которые незыблемо зиждутся на милосердии – через боль, любовь и страдание.
И воплотил это в служении людям.
|
